Формально данная статья посвящена более чем узкой теме – сфокусированному рассмотрению суждений Н. Трубецкого 1920-х гг. о месте и роли земель Великого княжества Литовского и, в дальнейшем, Украины и Белоруссии, в евразийской концепции исторического процесса. Однако, на мой взгляд, тема эта позволяет увидеть целый ряд особенностей евразийской доктрины, и в первую очередь ее внутренних противоречий и напряжений, объясняемых как сложным генезисом доктрины, так и разнородными устремлениями ее родоначальников. Причем иногда подобные устремления обнаруживаются не только у разных авторов, но, как можно увидеть в случае Трубецкого, даже у одного и того же лица. Это выводит разговор за пределы собственно историографии и плоскости изучения истории идей, поскольку евразийство по сей день остается одной из актуальных идеологических программ. В той или иной степени переосмысленное, оно сохраняет в разных изводах непосредственную связь с евразийской доктриной 1920-х гг.

Собственно, “евразийство” – единственное большое оригинальное идеологическое течение, возникшее в русской постреволюционной эмиграции. Как для современников, так и для самих евразийцев связь их концепции с потрясениями Первой мировой войны, последовавшей революции и затем уже войны Гражданской была совершенно очевидна и отрефлексирована. Это побуждало ставить ее в один ряд со “сменовеховством”, “национал-большевизмом” и другими попытками дать интеллектуальные ответы на новую, постреволюционную ситуацию, то есть на возникновение новой реальности, которую необходимо принять, осмыслить и в дальнейшем исходить уже из нее, понимая ее неотменяемость.

И вместе с тем особенность евразийства среди синхронных движений <em>эмиграции</em> состоит в том, что начиналось оно как идейное объединение, лишь со временем обретшее непосредственную политическую составляющую. Временами в связи с обращением к конкретным политическим вопросам евразийцам приходилось искать компромисс или перестраивать исходные положения, менять акценты – но сама исходная, вызванная потребностью в теоретическом пересмотре привычных воззрений, рамка задавала достаточно жесткие пределы свободе тактического маневра. И в первую очередь это относится к воззрениям князя Трубецкого – наиболее крупного мыслителя и ученого, по крайней мере, среди первоначального, софийского ядра евразийства (см. [<em>Ларюэль </em>2004;<em> Глебов </em>2010]).

Историографическая схема Трубецкого наиболее отчетливо – благодаря памфлетному характеру текста, свободному от научных притязаний и заостренному как идеологическое высказывание, – выразилась в “Наследии Чингисхана”. Этот очерк в основном был написан еще в 1924 г. (см. [<em>Кривошеева </em>1994, с.<em> </em>488]) и опубликован под псевдонимом в 1926 г., отчасти вопреки воле автора. Однако уже через год Трубецкой причислил его, вместе с “Европой и человечеством” (1920) к своим “лучшим произведениям” [<em>Ермишина </em>2015, с.<em> </em>107–108<em>; Глебов </em>2010,<em> </em>с.<em> </em>479].

Простраивая историческую генеалогию, Трубецкой в качестве исходной точки берет монгольскую империю Чингисхана, впервые осуществившую то, что потенциально содержалось в географии, – возможность объединения евразийского пространства, связующим элементом для которого выступала степь, а не реки, разрезающие его на отдельные сегменты¹. Тем самым историческая последовательность, рисуемая Трубецким широкими штрихами, оказывается следующей:

(1) от монгольской империи, в своем расширении вобравшей многое, фактически не входящее в евразийский мир, имеющее собственные логики развития и, следовательно, случайное, тяготеющее к отпадению (как Иран или Китай); (2) к московскому царству, с Ивана IV, где период XV – начала XVI в. оказывается долгим <em>interregnum</em> – распадом прежнего единства в отсутствие силы, способной вновь соединить между собой части этого пространства. Историческое содержание этого промежутка составляет конкуренция между разными политическими субъектами в их притязании на все пространство, никто принципиально не может ограничиться лишь наличествующим. Иными словами, перед нами конкуренция разных имперских проектов. Но в подлинном смысле новым оказывается имперский проект Москвы, поскольку он предполагает новый основополагающий принцип – православие как несущую конструкцию империи. В программном тексте евразийства, опубликованном в том же 1926 г., отмечается, что государство есть “другая, производная или вторичная форма личного бытия той же культуры (того же народа и т.д.)”, тогда как первичной является Церковь [Евразийство…<em> </em>1995, с.<em> </em>263]. Московское царство оказывается не просто наследником империи Чингисхана, а истинным преемником – сумевшим положить в основание империи конструктивный принцип, отсутствовавший в монгольской империи; (3) Российская империя в этом смысле выступает предметом сложной, двойственной оценки: она одновременно продолжает дело “собирания” Евразии и в то же время, европеизируясь, во многом утрачивает или, по крайней мере, ослабляет идейные основания собственного существования, оказываясь воплощенной силой, лишенной истинного самосознания. В этой логике ее преемником оказывается советская Россия. Здесь внешняя доктрина пребывает, по мнению Трубецкого, в вопиющем противоречии с тем, что делает подталкиваемая обстоятельствами страна. Новая власть интуитивно или в поисках средств выживания реализует истинное, но именно в силу того, что сознательные цели являются иными. Это истинное оказывается либо искаженным, либо реализованным не так полно, как могло бы быть при верном осознании особой реальности России-Евразии.

Как писал Трубецкой П. Сувчинскому, завершая работу над “Наследием Чингисхана”: “Есть там одно место, которое все никак не вытанцовывается: это – поношение старого режима, которое надо сделать так, чтобы ясно было, что большевизм (в смысле официального курса советского правительства) есть продолжение недостатков старого режима и потому является недостаточно революционным, а подлинно революционным является только наше дело” [<em>Трубецкой </em>1995^d, с.<em> </em>772]. Действительно, в данной схеме советская Россия предстает лишь крайней точкой логики европеизации Российской империи. При этом схема русской истории, с одной стороны, оказывается вполне “славянофильской” в одном ключевом элементе. А именно: в отношении к настоящему как моменту самопознания, постижения своей сущности. Но с другой стороны, она радикально отличается от славянофильской, поскольку определяется через пространство, а не через субъект. Империя возникает как способ упорядочивания большого пространства (Евразии), одна империя сменяет другую в зависимости от меняющихся условий, находя иной, недостающий предшествующей элемент устройства. При этом она стремится к некому совершенству, идеальному состоянию, каковым и выступает ожидаемая в будущем Россия-Евразия.

Следует отметить, что другие ведущие евразийцы либо не приняли, либо не до конца оценили весь радикализм новой исторической схемы, предложенной Трубецким. Фактически она предполагала радикальный разрыв с историографической моделью, восходящей еще к “Синопсису” И. Гизеля, так или иначе развиваемой и Н. Карамзиным, и С. Соловьевым, и В. Ключевским, и даже Н. Покровским. Трубецкой в серии текстов, созданных в 1924–1927 гг., фактически намечает радикально новую модель описания русской истории.

С одной стороны, в филологических работах, он увязывает русскую культуру с историей языка. Согласно его тезису, только русский язык, единственный, среди славянских, может претендовать на полноту преемства: он располагает такими уникальными источниками обновления и развития, как церковно-славянский язык и великорусская языковая стихия. Для всех остальных славянских народов связь с церковно-славянским языком либо разорвана, либо восстановлена уже через русский язык: «Русский литературный язык есть общеславянский элемент в русской культуре и представляет из себя то единственное звено, которое связывает Россию со славянством. Говорим “единственное”, ибо другие связующие звенья призрачны. “Славянский характер” или “славянская психика” – мифы. Каждый славянский народ имеет свой особый психический тип, и по своему национальному характеру поляк так же мало похож на болгарина, как швед на грека. Не существует и общеславянского физического, антропологического типа. “Славянская культура” – тоже миф, ибо каждый славянский народ вырабатывает свою культуру отдельно, и культурные влияния одних славян на других нисколько не сильнее влияния немцев, итальянцев, тюрков и греков на тех же славян. Этнографически славяне принадлежат к различным этнографическим зонам.

Итак, “славянство” не есть понятие этнопсихологическое, антропологическое, этнографическое или культурно-историческое, а понятие <em>лингвистическое</em>. Язык, и только язык, связывает славян друг с другом. Язык является единственным звеном, соединяющим Россию со славянством» [<em>Трубецкой </em>1995^c, с. 196–197, 206–207].

Таким образом, Россия изымается из “славянства”, “славянского мира” за счет деконструкции этих понятий, отнесения их исключительно к области лингвистики. Это дает возможность Трубецкому поместить Россию в новый контекст – в историю Евразии. Но при этом сама “Евразия” как реальность возникает, согласно Трубецкому, только в XIII в. Монгольская империя переводит ее из потенциального существования в действительное, реализуя возможности, заложенные в географии.

С другой стороны, история собственно России начинается с Московской Руси. Радикально формулируя этот тезис в “Наследии Чингисхана", Трубецкой писал: «…не только фактически из Киевской Руси не возникла современная Россия, но что это было даже исторически невозможно. Между Киевской Русью и той Россией, <em>которую мы теперь считаем своей родиной</em> (курсив мой. – <em>А.Т.</em>), общим является имя “Русь”, но географическое и хозяйственно-политическое содержание этого имени совершенно различно» [<em>Трубецкой</em> 1995^b, с. 212].

В этом построении можно обнаружить существенные сходства с концепцией М. Грушевского – в первую очередь, в его критике традиционной русской историографической схемы, данной в знаменитой статье «Звичайна схема “русскої” історії й справа раціонального укладу історії східного слов’янства» (1904). Однако, как отметил С. Плохий, по существу Грушевский лишь переворачивал “обычную схему”, удревняя конструируемую им схему украинской истории (в отличие от П. Кулиша и Н. Костомарова, возводивших начало истории Украины к казацкой историографии XVI в.) и отдавая ей приоритет старшинства перед “московской” [<em>Плохій </em>2011]. Для Грушевского выстраивались две исторические линии: 1) история “Украины-Руси”, восходящая к славянской колонизации поднепровья и непрерывно продолжающаяся до наших дней, и 2) история северо-восточной Руси, начинающаяся с колонизации волго-окского бассейна и обретающая самостоятельную логику с XII–XIII вв.

Напротив, для Трубецкого Киевская Русь в целом – доисторическое по отношению к России прошлое: она была “естественно прикреплена к известной речной системе” и “в то же время не могла вполне овладеть всей этой системой до конца” [<em>Трубецкой</em>, 1995^b, с. 211 – 212]. В этом плане для него не только Русь Киевская, но даже Владимиро-Суздальская не входят собственно в историю России, которая тождественна истории Евразийской империи, построенной на православии.

Этим объясняется своеобразная логика Трубецкого в полемике по украинскому вопросу (1927–1928 гг.), когда украинская проблематика оказалась в центре внимания русской европейской эмиграции (см., в частности [<em>Маклаков, Шульгин </em>2012]). Отстаивая трактовку Украины как части России, и в первую очередь украинской культуры как части (обще)русской культуры, Трубецкой в то же время не обращается к несовместимым с его исторической схемой аргументам, вытекающим из представлений о единстве “русской истории” с присущими ей “Киевским”, “Московским” и “Петербургским” периодами. Его аргументация стремится сохранить последовательность евразийской концепции, апеллируя к нескольким основаниям. Во-первых, это принадлежность к одному месторазвитию – “Евразии”. Отсюда следует, например, объяснение кратковременности присоединения Польши или Финляндии к Российской империи: названные пространства не входят в евразийское. В этом плане границы Советского Союза хотя и не совпадают собственно с границами Евразии, но значительная часть территориальных потерь СССР 1920-х гг. по сравнению с Российской империей по состоянию на 1914 г. – утрата именно “случайных приобретений”. Россия восстановилась, пересобралась территориально под властью большевиков, включив те элементы, которые сущностно были связаны в единую систему. Во-вторых, Трубецкой рассматривает народы как биологические общности, при этом – следует отметить – не отдавая этнографическому критерию в его биологизаторской, расовой трактовке решающего значения. К последнему подталкивает Трубецкого сама евразийская концепция сразу в двух моментах: прежде всего поскольку уже формирование евразийства тесно связано с протестом против европоцентризма и вообще идеи иерархии культур и народов, что нашло наиболее яркое выражение в доевразийском тексте Трубецкого “Европа и человечество” (1920) [<em>Трубецкой </em>1995^a], и, далее, в связи с активным использованием понятия “туранство”, “туранский элемент”. В-третьих, отмечается языковая и культурная общность. Причем в трактовке Трубецкого истории Белоруссии и Украины демонстрируют, с одной стороны, вариативность, а с другой – явные тенденции к сближению с Великороссией. В XVI–XVII вв., отмечает Трубецкой, на землях Великого княжества Литовского фактически возник литературный язык, ориентирующийся на польский и латынь, возникала соответствующая культура, которая этот язык создавала и воспроизводила. Но в дальнейшем он исчез в силу перемены исторических условий, по невостребованности. Между тем украинская культура стала основанием культуры России второй половины XVII–XVIII в. начиная с церковной реформы и вплоть до европеизации быта. И постепенно заимствования у ближайшего соседа стали в дальнейшем замещаться заимствованиями из “первоисточника”, то есть не через посредство польской культуры, а у западноевропейской культуры напрямую. Общерусская культура, формирующаяся в XVII–XVIII вв., согласно Трубецкому, есть по преимуществу плод влияния украинской – так что стремление выделиться, отделиться от последней интерпретируется им как угроза собственному культурному прошлому, обеднение культуры. В-четвертых, Трубецкой апеллирует к религиозной общности. При этом в полемике с Д. Дорошенко в 1928 г. он заявляет: “…ту часть украинского народа, которая не удержалась в Православии, мы считаем культурно и духовно изуродованной” [<em>Трубецкой</em> 1928]. То есть, используя терминологию самого Трубецкого, отнесение “Великороссии” и “Украины” к одному региону, России-Евразии, является “многопризнаковым” (см., например, [<em>Трубецкой, </em>1995^c, с. 207]), но в конце концов их единство определяется исходя не из логики общего истока, а из обретенного, созданного в истории, причем в основном уже сравнительно недавней, единства общерусской культуры.

Ф. Степун в свое время удачно назвал евразийцев “славянофилами эпохи футуризма” [<em>Степун</em> 1926]. Сами евразийцы довольно часто и развернуто говорили и о своей близости к славянофильству, и о расхождениях с ним, а например, утопическая картина представлений о царской власти в Московской Руси, созданная Трубецким в “Наследии Чингисхана” [<em>Трубецкой </em>1995^b, с. 236–239], вдохновлена взглядами К. Аксакова и его продолжателей. Главное, что оправдывает высказывание Степуна о евразийцах, – это основополагающая роль православия в их доктрине, учение об оцерковлении жизни². Принципиальное же их отличие от славянофильства – имперский принцип. В отличие от славянофилов, евразийцы стремятся не к созданию гомогенного национального сообщества, а к имперской иерархически упорядоченной множественности, говорят о “нации” как о множественности “народов” и в этом контексте употребляют понятие “общеевразийский национализм” [<em>Трубецкой</em> 1927].

При этом из их трактовки “Евразии” следует, что мир должен мыслиться как состоящий из различных народов, множества принципиально иерархически не выстраиваемых (за отсутствием общей точки отсчета) культур, а противопоставление России “романо-германским народам” приобретало гораздо большую остроту в сравнении со славянофильством. Отсюда, как отмечал Трубецкой в полемике с Дорошенко, многие черты украинской истории, выглядящие положительно для аудитории, ориентированной на Европу, в евразийской оптике превращались в недостатки. В частности, он подчеркивал: «…украинская культура XV– XVII вв. ценна для нас вовсе не своим “европеизмом”… вовсе не воспринятыми в ней элементами гуманизма и реформации, с одной, и католической схоластики – с другой стороны, а тем, что, <em>несмотря </em>на все эти вынужденные и исторически неизбежные уступки Западу, культура эта все-таки сохранила верность Православию и сумела использовав орудия врагов, облечь Православие в защитную броню» [<em>Трубецкой </em>1928].

Имперская оптика евразийцев, которую Трубецкой реализовывал, пожалуй, в наибольшей мере среди других основоположников доктрины, делала их позицию по современному “украинскому вопросу” гораздо более широкой, автономистской и федералистской, в сравнении с большинством других интеллектуальных течений русской эмиграции, занимавших в этом случае гораздо более жесткую унитаристскую позицию. Но применительно не к наличным политическим позициям, а к историческим интерпретациям, само евразийство было неоднородным, и это можно видеть именно на украинском вопросе. Так, в частности, для Трубецкого в 1920-е гг. сохранял актуальность вопрос о Западной Украине, оказываясь прямым продолжением политической повестки довоенной эпохи. Вопреки его же собственной историографической схеме, Галиция и Буковина подлежат включению в “Россию-Евразию”, хотя сам Трубецкой никак это не обосновывает. И в таком “само собой разумеющемся” движении мысли легко увидеть продолжение логики “собирания русских земель”, отсылающей к сознательно отвергнутой концепции.

Примечательно, что для П. Савицкого, вопреки Трубецкому, Украина и Великороссия оказываются ключевыми элементами его исторической интерпретации – как исходящие из одного корня “сестринские” культуры, создающие вместе не только “блестящую культуру XVII – XVIII веков”, но и универсальную “мировую культуру российскую” [<em>Савицкий </em>2018, с. 92 – 93]. Однако у Савицкого остается неотрефлексированное воспроизведение логики традиционной историографической схемы, на которую направлена не только частная критика Трубецкого, но и сама концепция единой евразийской истории, требующая иных генеалогий или, по крайней мере, восполнения и переосмысления традиционных. Текст Савицикого, посвященный украинской проблематике, если не считать наличия в нем ссылок лишь на евразийских авторов (Г. Вернадского и Н. Трубецкого), трудно отличить от текстов, созданных традиционными сторонниками общерусского единства.

Выход из этой проблемы впоследствии будет предложен Л. Гумилевым. Связанный с евразийцами 1920-х гг. не только идейно, но и персонально, через эпистолярное общение с Савицким со второй половины 1950-х гг., Гумилев осуществил примечательную реконфигурацию историографической схемы Трубецкого, совместив ее с основной историографической традицией русской истории. Итогом этой работы станет “Древняя Русь и Великая степь” [<em>Гумилев </em>1989]. Циклом работ, посвященных домонгольским кочевым политиям, с одной стороны, а с другой – интерпретацией истории Древней Руси как существующей в симбиозе со степью, Гумилев <em>de</em><em> </em><em>facto</em> обосновывает возможность говорить о Евразии как об относительно едином не только географическом, но и социополитическом, экономическом и культурном пространстве по крайней мере с первых веков н.э. Тем самым “евразийская” история для Восточной Европы, по Гумилеву, начинается не с XIII в., а примерно на тысячу лет ранее, и это позволяет изначально включить в нее историю Древней Руси, то есть соединить концепцию единой русской истории как мигрирующего престола (Киев – Владимир – Москва – Петербург – Москва) и концепцию Российской империи и Советского Союза как наследников монгольской империи.